Похожий на стук сердца гул надвигается из глубины театра, прерывая немой этюд-аперитив с участием молодого человека, спасающегося от жары. На голом, совсем не театральном пространстве сцены появляются лики природы. Задник рисует натуральные текстуры, в которых видятся силуэты огромных листьев, ландшафт пещеры или изрытая засухой почва. Невыносимое пекло диктует свой дресс-код. Все главные герои предстают перед залом в солнцезащитных очках, их глаза зритель не увидит на протяжении всей экспозиции.
Пространство сцены освобождено от визуального шума. Чёрные колонны-трубы с экранами, транслирующими аскетичные фото редколесья, заменяют пышный подмосковный сад. Вместо усадьбы – мобильный стеклянный модуль, похожий на аквариум или теплицу. Прозрачные перегородки, лищающие какой-либо частности и интимности, диссонируют с глухотой стен их обитателей, словно пытающихся отгородиться от всех остальных. «Я ничего не слышу», – постоянно выкрикивает главная героиня Наталья Петровна (з.а. России Евгения Игумнова).
Фото: Олег Стефанцов / Театр им. В.Ф. Комиссаржевской
Режиссёр Роман Габриа, как тургеневский нигилист, отказывается от всего ненужного. Можно вспомнить случаи, когда одежда сцены была нивелирована им до кирпичной стены здания театра. Базаровский трафарет накладывает режиссёр и на образ студента Беляева (Василий Гетманов). Отдавая дань первой редакции пьесы, которая так и называлась «Студент», где на первый план выходил социальный конфликт, Габриа вкладывает в уста Беляева и Ислаева знаменитый спор «отцов и детей». Сталкивая двух мужчин, перемолвившихся лишь парой слов в тексте пьесы, режиссёр осложняет любовный конфликт и выводит из тени персонажа Ислаева (з.а. России Александр Большаков).
Проблема отцов и детей подсвечена в спектакле и с другой стороны. Сын Ислаевых Коля (Клим Скоробогатов), чья линия у Тургенева не была особо прописана, олицетворяет собой ненужного ребёнка неповзрослевших родителей. Его судьба выведена в отдельный, почти бессловесный, сюжет. Если в первоисточнике Коля проносится сквозь сцены непосредственным бегом ребёнка, который вынужден вместо запускания змея заниматься языками и музыкой, в постановке Габриа Коля остаётся всё время на фоне, и тем очевиднее становится его неприкаянность. В какой-то момент его образ выведен на первый план, буквально на авансцену, но он всё так же остаётся в слепой зоне для своих родителей. Как и у многих детей его одиночество находит выход в обретении воображаемого друга – воображаемого врага его матери. Козлоногое существо-проводник манит мальчика в потусторонний мир. Несмотря на демонстрируемую приручённость Фавна/Пана, ощущение тревоги от его инфернального контакта с уязвимым ребёнком не проходит.
Фото: Олег Стефанцов / Театр им. В.Ф. Комиссаржевской
Вообще, образ Пана, включающегося в действие с первых минут, не сразу обретает ясное функциональное объяснение. Близость дикой природы и разворачивающиеся человеческие страсти, конечно, дают повод появиться этому существу среди тургеневских персонажей. Сцена вторжения фавна-инкуба в сон Натальи Петровны, в которой всё сильнее разгорается страсть к Беляеву и ревность к Вере, только подчёркивает его демоническую природу. Серенький козлик-жертва из безобидной песенки доктора Шпигельского, сам становится угрозой. Пан исполняет своё предназначение и вселяет сильный страх – панику – в раздражённый ум Натальи Петровны, которая вспоминает о сыне, когда любовные переживания окончательно выводят её из душевного равновесия. Словно сотней эхо звучат выкрики «А где Коля?» измученной женщины, которую теперь не слышат другие.
«Месяц в деревне» сжимается в постановке Романа Габриа до одного дня, жаркого летнего дня. И если персонажам тургеневской пьесы даётся возможность остыть между действиями, то единственной разрядкой героев в новой постановке становятся дыхательные практики Беляева – носителя веяний нового поколения. Инаковость мышления и новый взгляд на мир демонстрирует вечный студент еще в самом начале спектакля. Мельком упомянутое Тургеневым в конце I действия пение Беляева у пруда, разворачивается в целый музыкальный пролог. Звенящий голос разливается по всему залу и погружает публику в некий творческий транс.
Говоря о звуковом оформлении (Олег Гудачёв), хочется отметить, что спектакль получился очень музыкальным. Кроме Беляева позже со сцены будет петь и молодая Верочка (Софья Большакова). А запускание огромного воздушного змея под песню Live is Life группы Opus станет кульминацией I акта. Это, пожалуй, самый яркий и настоящий момент всего спектакля. Герои отдаются музыкально-танцевальному экстазу и резвятся, как дети. Мотив песни будет еще не раз появляться во II-м акте, став символом внутреннего освобождения.
Фото: Олег Стефанцов / Театр им. В.Ф. Комиссаржевской
Второй акт резко контрастирует по настроению с первым. Все герои меняют одежду на чёрную, словно ожидая публичных похорон Ракитина (Владимир Крылов). В его руки отдаётся другой источник звука. Натянутость струн и нервное перебирание пальцев по грифу виолончели ясно показывает внутреннюю неудовлетворённость друга семьи Ислаевых. Вечерний концерт позже станет и исповедью этого персонажа, и точкой развязки одного из любовных треугольников. Изливание души, начавшееся с Виолончельной сюиты Баха, превратится в лебединую песню героя. Масштаб урона, который косвенно нанёс приезд молодого студента жизни Ракитина, доведён до предела. Если Тургенев ограничивается линией всеобщего отъезда, то режиссёр решает воспользоваться законом чеховского театра: мастерски сделанная Беляевым игрушка – лук со стрелами – становится фатальной стрелой Амура для Ракитина. Ружьё выстреливает. Предсмертный монолог Ракитина о бедствиях любви рифмуется с образом изношенного смычка: «Всякая любовь, счастливая, равно как и несчастная, настоящее бедствие, когда ей отдаёшься весь…. Погодите! вы, может быть, еще узнаете, как эти нежные ручки умеют пытать, с какой ласковой заботливостью они по частичкам раздирают сердце».
Отождествление любви и бедствия сохранено согласно тургеневской пьесе. Почти в точности взяты реплики персонажей, говорящих о любви как о болезни:
- «Ты влюблена, несчастная! Как это сделалось... не знаю. Словно мне яду дали» (Наталья Петровна)
- «Я словно чуму занес в этот дом» (Беляев)
- «Вы узнаете, что значит принадлежать юбке, что значит быть порабощённым, заражённым <…> Как больной жаждет здоровья, вы будете жаждать покоя, самого бессмысленного, самого пошлого покоя» (Ракитин)
Любовь для дома Ислаевых разрушительна, не созидательна, и совсем не привлекательна. Состояние влюблённости становится лишь полем для иронии и подсмеивания, импульсом для смеха. Кроме глупого поведения Натальи Петровны, свойственного влюблённому человеку, комический элемент сопровождает и появление соседа Большинцова (з.а. России Анатолий Горин). Беспомощность тургеневского Афанасия Ивановича в любовных делах доведена до абсурда. Словно марионетка в руках доктора Шпигельского (н.а. России Георгий Корольчук), Большинцов уморительно маневрирует между образом важного начальника и немощного старика, которого действительно страшно представить рядом с маленькой Верочкой. И хотя сама девушка не смеётся в спектакле, в отличие от рассмеявшейся на предложение старого соседа «книжной» героини, её смех слышен в эмоциях зала.
Фото: Олег Стефанцов / Театр им. В.Ф. Комиссаржевской
Сцену подготовки к предложению Большинцова можно отметить особой магией между двумя актёрами, чьи персонажи выхватывают внимание зрителей. Динамика игры сопровождается комическими отступлениями и взаимодействием с публикой. Доктор Шпигельский в total black, словно Мефистофиль, нашёптывает своему другу подбадривающие слова и готовит к неравной сделке. Сцена протекает естественно и рождается сама по себе.
Роман Габриа (главный режиссёр театра «Мастерская») не раз акцентировал внимание на своём принципе работы над театральными проектами. Придерживаясь этюдного метода, режиссёр настаивает на рождении спектакля между самими артистами, а не в голове одного человека-автора. Следование импульсу и открытость парадоксальным решениям в развитии сюжета накладывает отпечаток и на реакцию публики во время самого спектакля. Зная тургеневский текст или не зная его вовсе, зрителю будет сложно предсказать, кусочки какой мозаики встанут в общее полотно постановки.
Фото: Театр «Мастерская»